Бенедикт едва заметно поморщился, когда железная (во всех смыслах) ладонь сенатора стиснула его руку. Но когда заговорил - тон его ничуть не изменился:
- О, у Миневры всегда хватало спирта. И для внешнего употребления... и для внутреннего. Так что на сей счёт беспокоится не приходится. Итак, господин Рэдклифф... и ты, дитя моё... сейчас - идите за мной, но никуда не сворачивайте и ничего не говорите, пока не войдём в дом. Каким бы странным вам ни казалось увиденное. Все вопросы зададите потом. Иначе - ничего не получите и ничего не узнаете... о пропавших.
И, взяв девушку под руку - как положено галантному кавалеру тысячелетней выдержи - и даже почти не опираясь на свою убойную трость, старик двинулся к дому-развалине. Но не к его дверям, по-прежнему зияющим затхлой чернотой, а в правому крылу постройки. И не свернул он ни в какой проулочек, не открыл никакой секретной дверцы - а просто начал обходить дом по кругу против часовой стрелки, довольно ловко (для пожилого человека с пострадавшей ногой) перешагивая груды мусора и ямы в асфальте. Вид у него был притом спокойный и уверенный.
Когда они обошли дом раз, а потом другой, а потом пошли на третий заход - Эмили стало совсем уж не по себе. Она всегда полагала, что в обществе сумасшедших, в котором варился Эрик последние годы, старый священник был единственным вменяемым человеком. А теперь вот засомневалась.
Впрочем, когда третий круг был пройден и они вновь возвратились к крыльцу - она усомнилась уже в своей вменяемости.
Потому что перед ними предстал тот самый дом, который она видела в прошлый раз. Вполне себе целый, вполне жилой. С замурованными окнами первого этажа. Опутанный паутиной трубок и кабелей. И с массивной металлической дверью, которую Бенедикт, ни говоря ни слова, вполне себе буднично отворил массивным зубчатым стальным ключом, извлечённым откуда-то из карманов сюртука. И второй дверью, с плюшевым шнурком-кисточкой и забавными табличками. И за этими дверьми был тот самый тёмный коридор, в котором прятались кошки - едва завидев Терминатора, они с яростным воем и шипением бросились наутёк. И та самая гостиная с антикварной мебелью. Только на сей раз тут было светлым-светло от ламп дневного света, спрятанных в стеклянных цветах витиеватых люстр. На диване вместо амёбного Гарольда расположилась гора тряпья - очень чистых, пахнущих лавандой и какой-то дезинфицирующей химией не то простыней, не то просто отрезов серовато-белой грубой ткани. Когда-то давно из такой делали больничное бельё. Очень, очень давно.
В груде тряпья сидела маленькая чёрная женщина. Действительно чёрная - её кожа и волосы были чернильными, иссиня-чёрными, даже на ладонях. Одета она была в весьма просторные и бесформенные одеяния из той же ткани, и видны из этого чехла для дирижабля были только руки её, шея и голова. Черты лица тоже были не самыми обычными для Купола - типичные африканские, с большими губами и носом, давно и бесследно растворившиеся в общем генном котле Города. Женщина сидела и шила. И невозможно было сказать даже примерно, что же именно она шьёт. Она подняла голову на секунду, смерила гостей быстрым взглядом лиловых глаз - и снова уткнулась в своё шитьё.
Только в гостиной Бенедикт отпустил, наконец, Эмили. Обернулся к своим спутникам, открыл рот, и...
Всё, что случилось дальше, произошло очень быстро. Так быстро, что девушка и слова не успела сказать.
Громкий хлопок (грохот даже) железной двери не дал старику и слова молвить. Мигнул свет - и в комнату, подобно урагану, ворвался Гарольд. И куда только делась его безмятежная, бесформенная лень, его грациозная, текучая медлительность и сонная ухмылка!.. Он был похож на встрёпанного воробья, едва ушедшего из кошачьих когтей - и оставившего в них добрую треть своих перьев. На руках он тащил что-то объёмное, напоминавшее с первого взгляда (да и со второго тоже) огромную тряпичную куклу, очень грязную и в клочья изодранную. Только клок седых волос в бурых пятнах и безвольно обвисшая худая старческая рука указывали на то, что это может быть человеком.
А то, что осталось от красной накидочки, могло указать сенатору, что за человек это может быть.
- Бенни! - с порога заорал бродяга - так, что последние представители местного кошачьего племени, ещё храбрившиеся под столом и под диваном, рванули наутёк. - Быстро! Делай что-нибудь, курицын сын, она ща сдохнет!
И опустил, почти уронил свою ношу на заваленный тряпьём диван, с которого только что поднялась чёрная женщина. Старик, ахнул, отбросил трость - и кинулся туда; а незнакомка, как-то незаметно оказавшаяся в мгновение ока возле сенатора и Эмили, взяла их крепко за руки - и повлекла за собой куда-то наверх, по укрытой ковром лестнице на второй этаж. С силой, которую никак не ждёшь от столь маленького и хрупкого на вид создания. Молча.
Waterfall
Как водяные ямы, как мостки над ветреной бездной, это тихое и мрачное пространство тянулось бесконечно. И первое время - часы?.. дни?.. - казалось, что не происходит решительно ничего. Только уродливые кости так и лезут в глаза. Только чёрные провалы глазниц так и пырят прямиком в душу холодными, пустыми взглядами.
А потом Мумр начал замечать маленькие, но всё же перемены.
Во-первых, изменились трубы, по которым они шли. Время от времени одна из них отделялась от товарок - и ныряла в костяное озеро; а оттуда на смену ей подымалась другая - гладкая, чистая, будто новенькая. Так, одна за другой, все трубы в связке сменились. И новые точно не были пустыми. Они едва заметно подрагивали, постукивали и гудели, словно по ним что-то текло.
Потом, когда выносить давящую тишину сил почти не осталось, появился звук. Он был тягуч и монотонен - но не очень-то похож на бешеный вой ветра наверху. И постепенно, шаг за шагом, он становился громче. И вот уже он стал понятен: это что-то жидкое течёт, шумит и льётся.
Из густого мрака показалась стена. Она была из металла - блестящего, гладкого чёрного металла, на котором тут и там поблёскивали кружева отсыревшего инея. Змеящиеся по этой стене трубы свивались в какой-то узор - слишком огромный, чтобы человек мог узреть его целиком. А тот трубный пучок, что стал им дорогой, нырял в огромную дыру в этой стене - формой своей и богатым убранством она напоминала порталы древних готических соборов. Подле неё, у самого "берега" костяной ямы, на железном штыре висел единственный нормальный человеческий череп - серый, потрескавшийся. Вместо собственной нижней челюсти, которая куда-то исчезла, к нему привешена была коровья - Мумр видел такие однажды, забравшись на могильник единственной скотобойни под Куполом.
А убранство портала было выполнено не только и не столько из труб, сколько из костей. Такие же странные, такие же изувеченные, как внизу, в смоляной яме, они сложены были в колоссальные мозаики - столь же прекрасные в своём совершенстве и утончённости, сколь и жуткие. Только тут эти кости были белоснежными, а стена под ними - угольно-чёрной. И эти же мозаики занимали сплошь потолок и стены просторной галереи, где оказались путники. Воздух был холоден и сыр - крохотные капельки воды клубились в оранжевом свете их фонаря, а потолок терялся в волглой мгле.
А чуть дальше по этой галерее, всего в четверти часа ходьбы, расположен источник шума.
Это фонтаны.
Их одиннадцать. Пять по правую руку, пять по левую напротив них - и один впереди, где коридор раздваивается. Расстояние меж их парами весьма приличное - метров по сто, не меньше. Это огромные и странные черепа, словно нарисованные рукою обдолбанного сюрреалиста - многоглазые, многоносые, вытянутые и сплющенные, искривлённые, асимметричные. Они обрамлены костяными мозаиками особенной красоты и воздушности, словно головы святых - нимбами. Из их уродливых ртов, носов и глазниц льётся мощными струями жидкость - в большие и глубокие круглые бассейны с костяными бортами. Кажется, из этих бассейнов влагу отводят бессчётные трубы.
Первая пара фонтанов льёт изо ртов быструю, сверкающую серебристую жидкость, которая разбивается на поверхности бассейна мириадами крохотных шариков, что потом сливаются с его содержимым. Вторая - что-то густое, чёрное, с тяжёлым маслянистым запахом. Третья - тёплого янтарного цвета жидкую смолу с острым ледяным ароматом, что, кажется, сама светится в своей глубине. Четвёртая - нечто тёмно-красное, с тошнотворным и страшным солоноватым запахом. Пятая - прозрачную и тихую, чуть белесоватую влагу с синеватой опалесценцией, которая не пахнет вообще ничем.
И последний, непарный, фонтан на перекрёстке трёх галерей льёт в огромную костяную чашу чистейшую ледяную воду.
